Неточные совпадения
— Хорошо, — сказала она и, как только человек вышел, трясущимися
пальцами разорвала письмо. Пачка заклеенных в бандерольке неперегнутых ассигнаций выпала из него. Она высвободила письмо и стала читать с конца. «Я сделал приготовления для переезда, я приписываю значение исполнению моей просьбы», прочла она. Она пробежала дальше, назад, прочла всё и еще раз прочла письмо всё сначала. Когда она кончила, она
почувствовала, что ей холодно и что над ней обрушилось такое страшное несчастие, какого она
не ожидала.
Замечание это заставило меня покраснеть; я перевернулся на одной ножке, щелкнул
пальцами и припрыгнул, желая ей этим дать
почувствовать, что она еще
не знает хорошенько, какой я действительно молодчик.
Он бросился ловить ее; но мышь
не сбегала с постели, а мелькала зигзагами во все стороны, скользила из-под его
пальцев, перебегала по руке и вдруг юркнула под подушку; он сбросил подушку, но в одно мгновение
почувствовал, как что-то вскочило ему за пазуху, шоркает по телу, и уже за спиной, под рубашкой.
— Тебе трудно живется? — тихо и дружелюбно спросил Макаров. Клим решил, что будет значительнее, если он
не скажет ни да, ни нет, и промолчал, крепко сжав губы. Пошли пешком,
не быстро. Клим
чувствовал, что Макаров смотрит на него сбоку печальными глазами. Забивая
пальцами под фуражку непослушные вихры, он тихо рассказывал...
Самгин сказал, что завтра утром должен ехать в Дрезден, и
не очень вежливо вытянул свои
пальцы из его влажной, горячей ладони. Быстро шагая по слабо освещенной и пустой улице, обернув руку платком, он
чувствовал, что нуждается в утешении или же должен оправдаться в чем-то пред собой.
Клим
почувствовал, что вопрос этот толкнул его в грудь. Судорожно барабаня
пальцами по медной пряжке ремня своего, он ожидал: что еще скажет она? Но Маргарита, застегивая крючком пуговки ботинок, ничего
не говорила.
— Изорвал, знаете; у меня все расползлось, людей
не видно стало, только слова о людях, — глухо говорил Иноков, прислонясь к белой колонке крыльца, разминая
пальцами папиросу. — Это очень трудно — писать бунт; надобно
чувствовать себя каким-то… полководцем, что ли? Стратегом…
Самгин простился со стариком и ушел, убежденный, что хорошо, до конца, понял его. На этот раз он вынес из уютной норы историка нечто беспокойное. Он
чувствовал себя человеком, который
не может вспомнить необходимое ему слово или впечатление, сродное только что пережитому. Шагая по уснувшей улице, под небом, закрытым одноцветно серой массой облаков, он смотрел в небо и щелкал
пальцами, напряженно соображая: что беспокоит его?
— Наши сведения — полнейшее ничтожество, шарлатан! Но — ведь это еще хуже, если ничтожество, ху-же! Ничтожество — и водит за нос департамент полиции, градоначальника, десятки тысяч рабочих и — вас, и вас тоже! — горячо прошипел он, ткнув
пальцем в сторону Самгина, и снова бросил руки на стол, как бы
чувствуя необходимость держаться за что-нибудь. — Невероятно!
Не верю-с!
Не могу допустить! — шептал он, и его подбрасывало на стуле.
Остервенившийся Илюшка больно укусил ей
палец, но она
не чувствовала боли, а только слышала проклятое слово, которым обругал ее Илюшка. Пьяный Рачитель громко хохотал над этою дикою сценой и кричал сыну...
— Ишь, у тебя волосы-то как разбрылялись, — бормотала старуха, поправляя
пальцем свободной руки набежавшие у Лизы на лоб волосы. — Ты поди в свою комнату да поправься прежде, причешись, а потом и приходи к родительнице, да
не фон-бароном, а покорно приди,
чувствуя, что ты мать обидела.
Он как бы
чувствует, что его уже
не защищает больше ни «глазок-смотрок», ни"колупание
пальцем", ни та бесконечная сутолока, которой он с утра до вечера, в качестве истого хозяина-приобретателя, предавался и которая оправдывала его в его собственном мнении, а пожалуй, и в мнении других.
Боже мой! какой я
почувствовал восторг, когда, зазевавшись, получил от ней сильный и резкий удар по
пальцам, и как потом я нарочно старался показывать вид, что зазёвываюсь, а она дразнила меня и
не трогала подставляемых рук!
Нужное слово
не находилось, это было неприятно ей, и снова она
не могла сдержать тихого рыдания. Угрюмая, ожидающая тишина наполнила избу. Петр, наклонив голову на плечо, стоял, точно прислушиваясь к чему-то. Степан, облокотясь на стол, все время задумчиво постукивал
пальцем по доске. Жена его прислонилась у печи в сумраке, мать
чувствовала ее неотрывный взгляд и порою сама смотрела в лицо ей — овальное, смуглое, с прямым носом и круто обрезанным подбородком. Внимательно и зорко светились зеленоватые глаза.
Он старался
не выдавать своего волнения, но, когда офицер смеялся, у него странно шевелились
пальцы, и она
чувствовала, что ему трудно
не отвечать жандарму, тяжело сносить его шутки.
Не имею представления, как долго я был мертв, скорее всего 5 — 10 секунд, но только через некоторое время я воскрес, открыл глаза: темно и
чувствую — вниз, вниз… Протянул руку — ухватился — царапнула шершавая, быстро убегающая стенка, на
пальце кровь, ясно — все это
не игра моей больной фантазии. Но что же, что?
Верите ли вы в то, что вы умрете? Да, человек смертен, я — человек: следовательно… Нет,
не то: я знаю, что вы это знаете. А я спрашиваю: случалось ли вам поверить в это, поверить окончательно, поверить
не умом, а телом,
почувствовать, что однажды
пальцы, которые держат вот эту самую страницу, — будут желтые, ледяные…
Вот я — сейчас в ногу со всеми — и все-таки отдельно от всех. Я еще весь дрожу от пережитых волнений, как мост, по которому только что прогрохотал древний железный поезд. Я
чувствую себя. Но ведь
чувствуют себя, сознают свою индивидуальность — только засоренный глаз, нарывающий
палец, больной зуб: здоровый глаз,
палец, зуб — их будто и нет. Разве
не ясно, что личное сознание — это только болезнь?
Вон в маленьком домике честолюбивый писец магистрата, из студентов семинарии, чтоб угодить назавтра секретарю, отхватывает вечером седьмой лист четким почерком, как будто даже
не чувствует усталости, но, приостановясь на минутку, вытянет разом стоящую около него трубку с нежинскими корешками, плюнет потом на
пальцы, помотает рукой, чтоб разбить прилившую кровь, и опять начинает строчить.
Тут он выхватил из кармана бумажник, рванул из него пачку кредиток и стал перебирать их дрожащими
пальцами в неистовом припадке нетерпения. Видно было, что ему хотелось поскорее что-то разъяснить, да и очень надо было; но, вероятно
чувствуя сам, что возня с деньгами придает ему еще более глупый вид, он потерял последнее самообладание: деньги никак
не хотели сосчитаться,
пальцы путались, и, к довершению срама, одна зеленая депозитка, выскользнув из бумажника, полетела зигзагами на ковер.
Я бы желала, чтоб эти люди
чувствовали к вам уважение, потому что они
пальца вашего, вашего мизинца
не стоят, а вы как себя держите?
Дыма посмотрел на него с великою укоризной и постучал себя
пальцем по лбу. Матвей понял, что Дыма
не хочет ругать его при людях, а только показывает знаком, что он думает о голове Матвея. В другое время Матвей бы, может, и сам ответил, но теперь
чувствовал, что все они трое по его вине идут на дно, — и смолчал.
Чувствуя, что ему неодолимо хочется спать, а улыбка хозяйки и расстёгнутая кофта её, глубоко обнажавшая шею, смущают его, будя игривые мысли, боясь уронить чем-нибудь своё достоинство и сконфузиться, Кожемякин решил, что пора уходить. С Марфой он простился,
не глядя на неё, а Шкалик, цепко сжимая его
пальцы, дёргал руку и говорил, словно угрожая...
Второе поразившее его обстоятельство было такого рода. Шел по базару полицейский унтер-офицер (даже
не квартальный), — и все перед ним расступались, снимали шапки. Вскоре, вслед за унтер-офицером, прошел по тому же базару так называемый ябедник с томом законов под мышкой — и никто перед ним даже
пальцем не пошевелил. Стало быть, и в законе нет того особливого вещества, которое заставляет держать руки по швам, ибо если б это вещество было, то оно, конечно, дало бы
почувствовать себя и под мышкой у ябедника.
Ну, думаю себе,
не хочешь, брат, слабительного, так я тебя иным путем облегчу, а меня,
чувствую, в это время кто-то за коленку потихоньку теребит, точно как теленок губами забирает. Оглянулся, вижу, стоит возле меня большой мужик. Голова с проседью, лет около пятидесяти. Увидал, что я его заметил, и делает шаг назад и ехидно манит меня за собою
пальцем.
И несет меня скакун по глади бесконечной, и
чувствую я его силу могучую, и
чувствую, что вся его сила у меня в
пальцах левой руки… Я властелин его, дикого богатыря, я властелин бесконечного пространства. Мчусь вперед, вперед, сам
не зная куда и
не думая об этом…
Щупая
пальцами зрачки, он
чувствовал в них боль, но
не мог опустить веки, и дыхание в его груди спиралось от страха.
И снова из-под
пальцев ее запрыгали дрожащие нотки музыки. Фома
почувствовал, что, если он сейчас
не начнет говорить то, что нужно, — позднее он ничего
не скажет ей…
Фома слушал ее речь, пристально рассматривая
пальцы свои,
чувствовал большое горе в ее словах, но
не понимал ее. И, когда она замолчала, подавленная и печальная, он
не нашел что сказать ей, кроме слов, близких к упреку...
Тарас смотрел на Фому равнодушно и спокойно. Смотрел, молчал и тихо постукивал
пальцами по краю стола. Любовь беспокойно вертелась на стуле. Маятник часов глухим, вздыхающим звуком отбивал секунды. И сердце Фомы билось медленно и тяжко,
чувствуя, что здесь никто
не откликнется теплым словом на его тяжелое недоумение.
Я знал и
чувствовал, до какой степени Григорьев, среди стеснительной догматики домашней жизни, дорожил каждою свободною минутой для занятий; а между тем я всеми силами старался мешать ему, прибегая иногда к пытке, выстраданной еще в Верро и состоящей в том, чтобы, поймав с обеих сторон кисти рук своей жертвы и подсунув в них снизу под ладони большие
пальцы, вдруг вывернуть обе свои кисти,
не выпуская рук противника, из середины ладонями кверху; при этом
не ожидавший такого мучительного и беспомощного положения рук противник лишается всякой возможности защиты.
Петя, следуя за гробом между бабушкой и прачкой Варварой,
чувствовал, как нестерпимо щемят
пальцы на руках и на ногах; ему, между прочим, и без того было трудно поспевать за спутницами; одежда на нем случайно была подобрана: случайны были сапоги, в которых ноги его болтались свободно, как в лодках; случайным был кафтанишко, которого нельзя было бы надеть, если б
не подняли ему фалды и
не приткнули их за пояс, случайной была шапка, выпрошенная у дворника; она поминутно сползала на глаза и мешала Пете видеть дорогу.
Я его насквозь вижу, все дела его знаю вот как свои пять
пальцев, мамаша, и он это
чувствует и всё за мной ходит,
не отстает, и нас теперь водой
не разольешь.
Он сознал ясно, что миновал страшную опасность. «Эти люди, — думалось ему, — вот эти-то самые люди, которые еще за минуту
не знают, зарежут они или нет, — уж как возьмут раз нож в свои дрожащие руки и как
почувствуют первый брызг горячей крови на своих
пальцах, то мало того что зарежут, — голову совсем отрежут „напрочь“, как выражаются каторжные. Это так».
Свежесть весеннего вечера давала себя
чувствовать, но после долгого, крепкого сна
не хотелось шевельнуть
пальцем, а так лежал бы без конца с открытыми глазами и думал без конца пеструю полосу плывших в голове мыслей.
Поравнявшись с ними, но
не глядя на них, я прикоснулся
пальцами к фуражке и
не увидел, а скорее
почувствовал, что обе они медленно и едва заметно наклонили головы.
Теперь же, когда они пили, были сыты и
не собирались уезжать, она
чувствовала, что их присутствие утомительно до тоски, но, чтобы
не показаться нелюбезной, она приветливо улыбнулась судебному следователю и погрозила ему
пальцем.
«Да, я пойду, но так, как делал тот отец, который накладывал одну руку на блудницу, а другую клал в жаровню. Но жаровни нет». Он оглянулся. Лампа. Он выставил
палец над огнем и нахмурился, готовясь терпеть, и довольно долго ему казалось, что он
не чувствует, но вдруг — он еще
не решил, больно ли и насколько, как он сморщился весь и отдернул руку, махая ею. «Нет, я
не могу этого».
— Где полуночничаешь, щенок? — крикнула на него мать, замахнулась кулаком, но
не ударила. Рукава у нее были засучены, обнажая белые толстые руки, и на безбровом плоском лице выступали капли пота. Когда Сашка проходил мимо нее, он
почувствовал знакомый запах водки. Мать почесала в голове толстым указательным
пальцем с коротким и грязным ногтем и, так как браниться было некогда, только плюнула и крикнула...
Матвей пошатнулся, и лицо его в одно мгновение стало спокойным, равнодушным; Яков, тяжело дыша, возбужденный и испытывая удовольствие оттого, что бутылка, ударившись о голову, крякнула, как живая,
не давал ему упасть и несколько раз (это он помнил очень хорошо) указал Аглае
пальцем на утюг, и только когда полилась по его рукам кровь и послышался громкий плач Дашутки, и когда с шумом упала гладильная доска и на нее грузно повалился Матвей, Яков перестал
чувствовать злобу и понял, что произошло.
И за всем тем никогда никто в целом мире так
не тосковал, как тоскуем мы, представители русской культуры. Мы
чувствуем, что жизнь уходит от нас, и хотя цепляемся за нее при пособии «содействия», но все-таки
не можем
не сознавать, что это совсем
не та жизнь, которой бы мы, по культурности своей, заслуживали. Хотя предки наши назывались только чистопсовыми, но они многого
не понимали из тех подлостей, которые нам, как свои пять
пальцев, известны.
Самахан.
Не вдруг ее сломаешь. Крепка еще она. Боль вы
чувствовали оттого, что я вас сильно давнул
пальцем. Сядьте теперь.
И вот меня зарывают в землю. Все уходят, я один, совершенно один. Я
не движусь. Всегда, когда я прежде наяву представлял себе, как меня похоронят в могиле, то собственно с могилой соединял лишь одно ощущение сырости и холода. Так и теперь я
почувствовал, что мне очень холодно, особенно концам
пальцев на ногах, но больше ничего
не почувствовал.
— Я знаю, я
чувствую это: меня убьют. Я
не боюсь смерти, — губернатор закинул седую голову и строго взглянул на сына, — но знаю: меня убьют. Я все
не понимал, я все думал: но в чем же дело? — Он растопырил большие толстые
пальцы и быстро сжал их в кулак. — Но теперь понимаю: меня убьют. Ты
не смейся, ты еще молод, но сегодня я
почувствовал смерть вот тут, в голове. В голове.
Она
не видела его лица, но
чувствовала, что, произнося эти слова, он слегка разглаживает концами
пальцев свои усы и что в его голосе звучит улыбка воспоминания.
Он заиграл, сначала робко, неуверенно, гораздо хуже, чем играл в первый раз, но понемногу к нему вернулись смелость и вдохновение. Присутствие того, властного и необыкновенного человека почему-то вдруг наполнило его душу артистическим волнением и придало его
пальцам исключительную гибкость и послушность. Он сам
чувствовал, что никогда еще
не играл в своей жизни так хорошо, как в этот раз, и, должно быть,
не скоро будет еще так хорошо играть.
Охотники объясняли мне, что кречет птица сибирская, о чем упоминается
не один раз в книге «Соколиного пути», что он
чувствует такой жар и зуд в ногах, что в летнее время без холодной воды жить
не может; что станет щипать и рвать носом свои
пальцы и так их изранит, что, наконец, околеет.
Затем, помню, я лежал на той же софе, ни о чем
не думал и молча отстранял рукой пристававшего с разговорами графа… Был я в каком-то забытьи, полудремоте,
чувствуя только яркий свет ламп и веселое, покойное настроение… Образ девушки в красном, склонившей головку на плечо, с глазами, полными ужаса перед эффектною смертью, постоял передо мной и тихо погрозил мне маленьким
пальцем… Образ другой девушки, в черном платье и с бледным, гордым лицом, прошел мимо и поглядел на меня
не то с мольбой,
не то с укоризной.
Я готов рассказать тебе поле,
Эти волосы взял я у ржи,
Если хочешь, на
палец вяжи —
Я нисколько
не чувствую боли.
Я готов рассказать тебе поле.
Глафира при этом воспоминании даже вся покраснела, сжала кулаки и, скрипнув зубами,
почувствовала неодолимое и страстное желание впиться своими
пальцами в его шею и задушить его, как она едва этого
не сделала полгода тому назад в Москве, при воспоминании, что он
не только убил душевно ее самое, но и старался физически убить Подозерова, единственного человека, чья нравственная чистота влекла ее порой к примирению с оскорбленным ею и отворачивающимся от нее человеческим миром.